ИМЯ ПЕРСОНАЖА |
|
Цесеоцерениум, Цезарь или Зефир Марцелл | |
РАСА И ВОЗРАСТ | |
антиквэрум | на начало 3001 года 500 млд. лет | выглядит на 20 | |
МИРОВОЗЗРЕНИЕ | |
Истинно нейтральный | |
ЦВЕТ ЭНЕРГИИ | |
Кардинал | |
МЕСТО ПРОЖИВАНИЯ • ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ • СУЩНОСТЬ |
Как главный в семье Марцелл, одной из влиятельных династий Эридия, унаследовал промышленную компанию по добыче драгоценных и полудрагоценных камней (шахты), а также небольшие филиалы каменоломней. |
ТИП ДИАДЕМЫ |
Закрытый [устойчивый] |
ВОЗРАСТ РАСПЕЧАТЫВАНИЯ И СВЯЗЬ С ДРИММЭЙРОМ |
|
я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо
БИОГРАФИЯ |
♰♰♰
У Цезаря в глазах пухла целая жизнь, покрошенная на акварельные слезы. Мама принесла домой связку холщовых мешочков, перевязанных отгрызенной чьими-то зубами бечевкой, и разложила на столе в порядке приоритета посадки: мальва, гайллардия, васильки и колокольчики, дельфиниумы. Почва тем летом совсем иссохлась, в деревне были проблемы, рожь пала на этапе врастания, после холодов перегноя не хватило, чтобы нормально высадить овес и рапс, и старики с пожеванными губами говорили, что к середине юных листьев взойдет три четверти, если повезет, но люди всегда умирали — и у « и х » семьи имелся хлеб. Цезарь долго мучился, не мог определиться с местом, где организовать свои цветы: старое кладбище стояло почти на краю оврага, а в низине, где овраг заканчивался кривым покосом бурьяна, ворочалось небольшое озерцо, но постоянно спускаться к нему не хотелось и там все время бывал кто-то — Цезаря это раздражало, хотя никто не купался. Все считали, что от воды у кладбища можно подхватить что-нибудь неприятное. Цезарь знал, что это неправда, и его веселило.
Необходимо хорошее место погодя последней оградки, но где не стал бы клубиться вьюн и яркое солнце не сожгло ростки в середине дня — магией в деревне почти никто не пользовался, не было умений, не было желания, не было золота. Цезарь тоже не пользовался, как бы подражая, и в деревне думали, что он нестабильный — то ли метис, то ли просто выродок, но прямо никто не говорил — не принято. Цезарь выложил кирпичом холмик у поляны близ дома, подсыпал в и без того плодородную землю подкормки, аккуратно засеял семенами и припорошил золой, под ногтями от нее щипало и чесалось еще с два дня после. Лейка у них была прохудившаяся, пока Цезарь тащил ее, половину воды вылил себе на сандалии, но под палящим солнцем высохло все почти мгновенно. Цветы проросли уже спустя две недели и жара, и клубящаяся озоновая вонь, и замор рыбы с сушкой зелени не помешали им выжить, Кики ненавидела Цезаря за это, все время повторяла: ты высосал отовсюду жизнь, Цезарь. «Убийца», выговаривала она, тыча пальцем в лоснящуюся клумбу. Мама потом долго ругалась с папой, потому что Кики выучила это ужасное слово от него, мелкой повелели забыть, она забыла, но в этом доме по-другому не разговаривали, так что вспомнила быстро. Тут молчали только про смерть, как-то раз за завтраком Август спросил, почему хоронят в белом саване, если земля почти всегда черная и чванькающая, ему прилетело ложкой по лбу так, что вся каша осталась засохшей у него в волосах. Цезарь про себя смеялся до слез, Кики, не стесняясь, в голос, она знала, что ей в этом месте все будет ни по чем. Кладбище вросшее, как черная туча, как клубящийся мор, как туманное покрывало, было в ста метрах от их деревяшки, отец частенько заставлял сыновей помогать копать ямы, но про смерть в доме говорить не принято, иначе все вспухали, как гнилая рыба — Цезарю это всегда казалось странным и мелочным. Может, потому что Цезарь сам был мертвым. Живым его делала только клумба с цветами и люди, по случайному стечению обстоятельств оказавшиеся рядом.
Задним умом Цезарь понял: на самом деле все началось, когда родилась Кики.
Не в тот момент, когда он, лишенный всякой памяти и понимания, оказался посреди Ледяной пустоши — это было фрагментом, странно-горьким на вкус — вкус крови, как потом поймет Цезарь; и память, и осознание, и личность, и принятие произошедшего — ничто в сравнении с оглушающим вопросом «кто я», ставшим константой мира. Все случилось не с момента, когда древнего монстра освободили и он, завещанный смерти, свалился на Эридий посреди льда и снега, и не в моменте, когда жизнь показалась наказанием, лишенным воспоминаний и разорванным на части сердцем — как бы поэтично, но очень мертво. Когда его подобрала семья могильщика, как подбитого щенка в теле десятилетнего ребенка, это только аннотация, предвещающий аккорд печального реквиема. Когда первые два года Цезарь провел в полном молчании — это почва, вспаханная под определение «семьи».
А потом родилась Кики, и все началось взаправду.
Может, его личный маленький зацикленный мирок горел шесть тысяч лет вот ради этого: ради размытых очертаний утонувшего в непроглядном смоге Эридия и пары маленьких дождевых капель, мерно скатывающихся по запотевшему от тумана стеклу прямиком Цезарю в ладошку. Ради момента, когда красочное — цветы жизни, слишком яркие и ненужные, — пропало разом, включая в цветокоре канал унылой сепии, чтобы Цезарь — святая невинность — открыл глаза на то, что упорно не хотел замечать. И если судьба — это кусающий изнутри инфернальный голод, мертвечина на языке как гнилостная мерзость и бьющая по ушам тишина посреди сумрака ночи, когда закапываешь труп обратно, то так и должно быть. Даже если Цезарь никогда этого не хотел. Даже если Цезарю никогда этого было не нужно.
Даже если все вокруг словно домино — одно неловкое движение и цепная реакция заберет с собой в вечную могилу остатки хорошего. Пять тихих лет в мучительной хватке с самим собой, выживая на понимании мира и странно-теплого чувства к тем, кто научил дорожить. Пять долгих лет, прежде чем оборвать все хорошее, что могло бы зиждется в монстре.
За две недели до начала конца они с братом и отцом хоронили мужчину лет шестидесяти, хотелось назвать дедом, но язык не ворочался во рту от сухости и прелости, он мерзко лип к щекам, пока Цезарь втыкал острие лопаты в землю, вся одежда промокла от пота и воняла кислотой вперемешку с гнилью. «Охотники стали результатом всеобщего страха, мальчик, потому что люди — единственные, кто убивает без голода», сказал мужчина, в голове Цезаря голос был почти как живой, лицо морщинилось, губы покусаны, все мясо с щек не сходило, как у того, что лежал в гробу — там от человека уже ничего не осталось, только одежда. Руки ныли, там полопались старые мозоли, отец курил, дым от его самокрутки клубился под полями соломенной шляпы, брат поносил мертвецов на чем свет стоит — когда не дома, то можно — Цезарь не сопротивлялся, просто копал, и вся эта бессмысленная жестокость была ему непонятная. Кики где-то недалеко радостно вопила, ей тогда уже было к четырем, и казалось странным, что к тому времени она перестала кого-либо задирать, а Цезаря особо выделяла снисхожденным вниманием, будто считала, что он блаженный — подражала деревенским, там тоже ходила похожая молва.
Потом Цезарю снился сон. Там был он, только на себя совсем непохожий, он был монстром, он был бесчеловечным, он кричал, лапы все грязные, под когтями копоть, либо засохшее мясо, а живот словно вспорот — отвратительное месиво крови, плоти и кишок. Там была Кики. Живот у нее оставался цел, плоский и впалый, а из пупка что-то торчало, какая-то нить, с нее комьями свисала земля, Цезарь коснулся ее, она задрожала, и тогда он понял, что это была пуповина, связывающая их с сестрой — они не были родными, но она казалась ему ключом. Нервы у него лопались с хрустом. Как же ему хотелось существовать — будто он голодал десять лет и теперь готов есть что угодно; Кики кричала: ее рот в крови, ее руки в крови, ее шея в крови. Цезарь тоже кричал. Потом проснулся.
Когда звук застывшего в своем апогее ужаса сотряс стены их дома, было уже не страшно. Отец взялся за первое попавшееся — веник, но руки у него тряслись и он грузно свалился на колени, едва Цезарь подошел. Еще не осознавший сотворенное, Цезарь погладил его по голове окровавленной ладонью, поцеловал в лоб брата и обнял мать, та почти сразу упала в обморок. Потом Цезарь вышел, прошел мимо кладбища, прямо к клумбе на холме, цветы в ней росли долго и красиво с тех самых пор, как он повадился за ними ухаживать. Колокольчиков было больше остальных, они красиво перевались на солнце и смешно покачивались по ветру. Цезарь долго смотрел на них, как бы вопрошая, в итоге затоптал их и заплакал. Ему померещилась грустная Кики. Совсем маленькая, не понимающая, почему стала началом конца. Цезарь обернулся на нее злюще. Лицо его, но не его.
Кики зачем-то спросила, голос в этот раз у нее был мертвый: почему ты это сделал?
Цезарь ответил: я же убийца.
К утру пыль в столице поднималась с дорог и висела душным маревом в подсвеченном воздухе. Существовать последующие три месяца тоже было как-то душно, Цезарь ворочался по жизни неважно — он был никем, но отчаянно захотел быть кем-то. Это сгубило Кики. Это сгубило и его тоже. В камере, куда его забросили на «передержку» после поимки за каннибализм тепло так, что можно испепелиться, Цезарь как будто варился живьем в ожидании того, что с ним будут делать — поймали его неловко, почти так же, как он убивал — просто по наитию, в тени, между домами и бедняками. Сопротивляться сродни вопросу бытия, зачем, почему, кто я, Цезарь делал все, что приходило в голову и если хотел поесть, чтобы понять себя, то ел. Кости обгладывал с особым фанатизмом, насухо.
Сны ему больше не снились, но Цезарь спал, обожал спать, это было похоже на побег от реальности и ему нравилось, как сознание закрывается от мира, опускается в бездну в эти моменты. На тюремной циновке провалиться в небытие удалось не сразу, Цезарь ворочался, волосы слиплись от пота и духоты, кровь на теле превратилась в зыбучие песчаные дюны, она крошилась и комьями отлипала от влажной кожи. Иногда — всегда — это больше походило на осознанный бред, в который очень не хотелось верить. Цезарь метался, в полудреме его взяли за руку, и это было убийственной волной облегчения. Цезарь подумал: «это он». Рука повернулась, раскрываясь в ласковом жесте — приглашение. Кожа холодная, сухая. Прохладная. Можно пощупать, как бьется чужой пульс. Большой палец огладил костяшки, очертил вены до сгиба локтя, чужая ладонь больше — не детская. Цезарь с трудом открыл глаза, свернул голову на бок. Раздраженные веки пылали. Это был не «он». Что за «он» — Цезарь не помнил. Хотел было откусить пальцы, чужие, незнакомые ему, но его быстро оттолкнули. «Какой красивый, я спутала его поначалу — мой сын, мой милый сын. Отдайте мне его».
♰♰♰
В жизни у Цезаря происходило какое-то полнейшее бедствие — трогательно, что сам Цезарь понял это далеким жестким постфактумом, в момент, когда уже ничего нельзя изменить. Семья Марцелл влиятельно-мила, новая мать — новый закон, новая сестра — новая жажда. Цезарь опять молчелив, опять он «ничто», отчаянно желающее быть «нечто», имя стирали с легкостью взмаха мизинца, дали новое — Зефир. В честь когда-то умершего наследника ему возвели дифирамбы в замке, закрывая глаза на то, что некогда оборванец теперь завтракал за господским столом — Цезарь один остался оплотом беззвучного спокойствия в начавшейся какофонии. И ничто не менялось кроме кардстоковых декораций, окружающих слепое существо. Может, потому что самому Цезарю оказалось нечего терять?
Сыночка-корзиночка умеет красиво улыбаться — так говорила новая мама, так говорила новая сестра, так говорили кисейные леди и так говорило зеркало, когда Цезарь разглядывал свое отражение. Он был непохожим, но своим, и он был всем одновременно с тем, как считал себя никем — вечный оксюморон пустой космической сущности. Схоластика конфликта веры в будущее, которого нет. Зефир — случайно потерянный во вселенной шмат мяса и гудящих нервов, по ужасно нелепому стечению обстоятельств оказавшийся в глупой ловушке собственной трупной бирки, среди проклятий и " с е м ь и " — смех надрывался в гортани комом, когда Марцеллы называли его «сыном», при этом держа за питомца. И тогда Цезарь знал, понял это на каком-то примитивном, далеком от осознания уровне — молчаливый, вечно пустой — это не он. Зефир смеялся. Громко, чисто, скаля зубы. После того, как вспомнил именно, что себя, Цесеоцерениум по-другому разучился — только во весь голос, чтобы все услышали. Зефира венчали надеждами и мечтами, о которых он мелочно надавливал своими шутками — сестра была очарована на допотопном, подсознательном уровне, а мать только и делала, что цеплялась за свое мертвое прошлое. И Зефир улыбался, и смеялся, и смешил всех в радиусе километра, и существовал ради других, и умирал тоже — ради чужих. И не понимал, что не так. Может быть, что не так именно все.
Они прожили бок о бок друг с другом двести долгих лет, а самое нелепое, неправильное, неверное, что произошло с Зефиром — то, как ему приснилась « м а м а ». Как она принесла ему в холщовом мешочке семена цветов, как касалась его лица теплыми руками, печатала солнечными касаниями по коже. Мама рыдала в этом сне — и от этого голова Зефира раскалывалась, становилось невозможно дышать, мозги словно откисали, превращались в мазут, размазанный по стенкам черепа. Стало так кристально ясно — как будто стоишь по щиколотку в воде, она чистая-чистая, и смотришь на свое искаженное отражение, распластанное по глади, — чего мама добивалась. Они, семья могильщика в бедной деревне, прокляли Цесеоцерениума. Себя же — за свою доброту. Приходилось смаргивать наваждение прошлого, потому что тьма сна неоднородная, она медленно выпускала из себя очертания реального мира. Жить жизнь становилось как в веригах, когда из кладези приятных воспоминаний остались только привкус морской соли на губах и смутные воспоминания о том, что раньше было как минимум по-другому.
Вы строите свое счастье на моем несчастье, думал Цезарь, рассматривая людей вокруг себя. Прекрасные, нетронутые вечностью, верхушка Эридиума вылизана до лоска. Но ничего, кроме свалявшейся злости по наитию не испытывал — как и всегда.
«Почему ты остался?» — как-то доверительно-добро спросила у него сестра, и этот вопрос скучный, скучный, скучный. Он требует честности. Цесеоцерениум от нее в ужасе.
Когда по счастливой «случайности» отец имел наглость почить — ровно в тот момент, стоило прознать про сущность монстра в невинном шуте, пригретой их фамилией, и удумал использовать не принадлежащую ему силу — Зефир Марцелл взял в руки власть, которая не должна была достаться ему. Но эта игрушка ему надоела так же быстро, как легко прыгнула в руки — Цезарь, венчанный фамилией, знаниями и золотом, ушел искать «его». Собственный брат тоже был в этом мире.
♰♰♰
Потратив еще двести пятьдесят лет на наблюдение, скитание и путешествия, Цезарь в конечном итоге вернулся туда, где все началось и где все закончилось — могила Кики и потомки потомков кладбищенской семьи, давно забывшие об участи, какая постигла их родственников. Вся праздная до этого момента жизнь показалась Цесеоцерениуму мазком акварели, случайно петерекшим в слезу, мгновением невесомого. Невесело получилось тогда, когда пришлось столкнуться с реальностью, по большей части Цезарю стало просто больно. Это тот уровень боли, который походит на бесконечный ожог — от вспышки до вспышки, пока не сдохнешь. С этим постепенно учишься выживать. Улыбка потеряла свет в нескольких оттенках блеклости — мы живем, потому что не умеем _не_жить_ — глупая преглупая сказка о том, что завтра будет лучше встает атлантом, расправившим плечи, для целой жизни. Шутки за правду, улыбки за серьезность, шут и скоморох, потешный фигляр на гравюрах в замке Марцелл — Цесеоцерениум разучился по-другому. Или же никогда не умел.
Могила Кики стояла покосившаяся, запущенная дикой травой, цветы на ней росли как горькое напоминание — Цезарь не знал, что сказать, хотя помнил каждую прощальную проповедь со времен своего детства. На улице раздался раскат грома. Оглушающий детский визг вперемешку со смехом. Кто-то закричал в низине оврага, чуть погодя у озера: «Домой, идите скорее домой!» И Цесеоцерениум, и Цезарь, и Зефир Марцелл и тысяча тысяч его других имен — на секунду задумался. С усмешкой.
А куда должен идти он?
Цезарь не чувствовал себя несчастным и в этом есть своя проблема. Цезарь хотел сжечь мир — и проблема в этом просто несоизмерима по своим масштабам. Имеет ли значение, кто виноват больше, если в конце концов виноваты все?
«Каково это — притворяться кем-то еще?», — голос сестры расколол, наконец, тягостно затянувшуюся паузу, когда Зефир появился на пороге своего прошлого.
«Это не страшно, — бесцветно ответил Цесеоцерениум, и их взгляды столкнулись, высекая искру. — Страшно другое. Даже не помнить, кто ты на самом деле».
ВНЕШНОСТЬ |
Великий шут, облеченный в одежды изящества и благородства, он является воплощением изысканной эстетики и непревзойденной харизмы. Длинные волосы Цезаря, словно река серебра, падают в мягких завитках, обрамляя его бледное лицо. Глаза, словно два лазурита, сверкают умом и юмореской, отражая внутреннюю потеху и прожитые года. Выразительные точеные черты олицетворяют безупречность и совершенство. Тонкие губы, всегда обращенные в улыбку, и узкий разрез глаз по-лисьи выделяются на лице. Фигура складная, подтянутая, изящная. Много жестикулирует, всегда громко смеется, любит украшения и часто таскает их на себе. Одетый в роскошные одежды, Цезарь всегда выглядит как высший аристократ, готовый завоевать сердца и умы своей обаятельной внешностью.
Истинное обличье: все тело обволакивает броня из черного хитина, отливающего в фиолетово-обсидиановый; плотный слой выделяет каждую вену и мышцу на увеличивающемся теле (2 метра), на месте ногтей отрастают когти, а шею словно покрывают множество черных хитиновых колец. За спиной — черные перепончатые крылья, похожие на те, какие бывают у летучей мыши. Голову покрывает шлем, на лице остаются видны только рот и глаза — радужка краснеет.
Первородный облик: скорпионовидный монстр, тело само по себе увеличено в несколько раз, длинный хвост с ядовитым жалом и такие же длинные когти. Его тело, словно скульптура природы, изогнуто и грациозно. На первый взгляд кажется, что он покрыт тонким слоем блестящего лака, который отражает свет и создает иллюзию неприступной красоты, на самом же деле это прочный хитин черного цвета. Его панцирь, словно доспех, защищает от атак. Жало острое, как бритва, и может проникнуть сквозь множество твердых препятствий. Стрела яда, которую он способен выпустить, напоминает о его силе и опасности.
ХАРАКТЕР |
Шутки, поверхностность, дурашливость и эгоистичное желание быть в центре внимания всегда и везде. Изменение личин не по факту, а по сути. Уравновешенный механизм среди правил, условностей, законов и добра со злом, потому что сам по себе он не плохой и не хороший, он «никто», потому что может быть любым. Если нечто кажется ему веселым, будет целеустремлен. Местами мелочен и завистлив, падок на красивое, нередко в состоянии внутренней рефлексии, так как давно потерял свое настоящее «я» за шкурой трикстера. Эго его рушится в одном случае — он не получает желаемого и выходит из себя. Ни свой, ни чужой, ни сильный, ни слабый, везде про нечто среднее.
Игрок |
Связь с игроком: лс
Планы на игру: квесты || личные эпизоды || больше драмы богу драмы || развитие персонажа || все что пожелает сердце и предложит фантазия
Развитие персонажа: с развитием по умениям и способностям, использование официальной боевой системы (карточка будет заполняться по стандартным правилам, где заполняются все обязательные пункты).
Тоня смотрит на него влажными глазами, закусывая нижнюю губу кривеньким клычком — у нее глупое-преглупое выражение лица и разметавшиеся по чуть взмокшему от духоты лбу русые волосы. Тарталья дотрагивается до них сальными пальцами, поддевает кончики: знает, скоро Тоня вырастет и соломенный сменится рыжим, выгорит на редком солнце Морепеска, может, ее смешные веснушки тоже подарены в знак, в напоминание того, что она не принадлежит этому месту. От этого едва грустно. Тарталья распрямляется и смотрит Тоне в глаза. В этом странном моменте исконно детского отчаяния Тоня напоминает маму в мельчайших деталях, когда та уходит за километр от деревни искать душицу, толокнянку и родиолу с плетеной корзиной, думая, что никто не увяжется за ее юбкой. Часто сушит, иногда продает — пучки долго висят над печкой, перевязанные бечевкой, и шуршат от сквозняка в особенно буранные ночи.
— Я же не навсегда, — строго говорит Тарталья, поджимая губы в немом неодобрении. Какая-то скупая часть его хочет обнять Тоню и пообещать, что все будет хорошо, какая-то — топнуть ногой. Закричать: «Я тоже заслуживаю быть!» Но это даже мысленно звучит до крайнего по-ублюдски.
Тоня тушуется под взглядом, прикладывает подбородок к груди, почти ревет — Тарталья не хочет, чтобы она плакала, он вообще паталогически не переносит чужих слез — Тоня скулит и опускается перед ним на колени. От прикосновения к только-только натертым ваксой армейским сапогам отца, натянутых на тартальевскую лодыжку, у нее пачкаются пальцы, но Тоню не заботит; она цепляется за каблук, щемяще тычется лбом под коленку, будто бы говорит: ты посмотри на меня, я же без тебя зачахну. Как псинка побитая. Тарталья вообще до дурости простой человек: скажи убивать — пойдет убивать, прикажи борщ сварить — сварит и бровью не поведет, но когда на его моральный компас давят этим измученным магнитным полюсом, хочется вежливо напомнить, что после бездны там нет стрелки и такое не работает.
— Леш, — жалобно зовет Тоня, — сними их.
По погоде кажется, что уже полвосьмого, но больше четырех не набежало точно, за окном метелится, корчмарь еще с минут пятнадцать назад прислал к дому избранного Царицей нового пана предвестника укутанного в меха мальчишку с вестями — лучшая лошадь готова и подпруга утянута так, что спорится с любой вьюгой. Изъявите, мол, желание отправиться в путь. Но Тарталья обещал, что досмотрит за Тоней, жующей отварную ряпушку, ей ложка в горло не лезла от его пристального надзора, смешно поглядывала за ним, как за живым приведением. Тарталья сказал — сделал. Так жизнь упрощается до базовых действий и можно меньше думать.
— А ну встань, — за локоть Тоня поднимается как невесомая тряпичная кукла, почти не сопротивляясь. И глаза все же — отцовские, смотрит так же волком, кусаче. — По полу ползет морозь, будто не знаешь.
Дом перетоплен, на улице от этого станет раза в три холоднее, пот стекает по затылку прямиком под меховой плащ, на лопатках преет. Тарталья хмурится, кладет ладони на Тонины хрупкие девчоночьи плечики, чуть сжимает их, улыбается — как может, по-доброму. Говорит:
— Ты знаешь, какие в столице сапожки? А платья? Лучше ни в одном регионе не шьют. Привезу тебе через месяц. Станешь городской.
Тоня кривится. Тарталья говорит:
— Там пряничный завод. На полустанках. Или хочешь, может, животинку?
Тоня качает головой и шмыгает носом. Тарталья говорит:
— Помнишь легенду про чудо-юдо-рыбу-кит? Которая только в падозерском столице, если верить рыбаческим россказням, не извелась. Я поймаю.
Тоня морщится и пускает пару быстрых слезинок, копившихся все это время. Тарталья решает больше не говорить, наклоняется и сухо прикладывается губами к ее лбу, точно так же быстро выпрямляется и открывает входную дверь. По щекам ударяет ветер вперемешку со снегом. Крыльцо уже как два дня все замело.
— Леш, не уходи.
Тарталья в последний раз оборачивается. Думает — я запомню ее такой, я запомню ее девочкой с русыми волосами, которые когда-нибудь выцветут в рыжину, я запомню ее своей сестрой. Опять улыбается. Тоня от этого его выражения пуще заходится слезами.
— Где месяц, так время летит — не заметишь. Пиши.
И в общем-то, Тоня пишет ему все последующие два года, но Тарталья не читает. И Тевкр, только Тевкр подписывает конверты как «Чайльду», а Тоня из упрямства — Алексею. И мать пишет — спасибо за деньги. И отец. Отца Тарталья читает с чувством выполненного долга, как человека, который по крайней мере понимает — культ поехавших на войне отставников, так их называют в столице. В деревнях все проще «стреляный» и «поседлый».
Тарталья и сам учится писать письма. Начинает их с «сяньшэн» и скармливает огню пустой лист. Глупо адресовать все мысли человеку, который живет в соседней комнате, но Тарталья не знает, как выражать эмоции — настоящие, жгучие, кровоточащие — и не выдавать все за юмореску.
Сяньшэн, ты знаешь, как меня зовут?
Сяньшэн, ты помнишь, я представился тебе Тартальей или Чайльдом?
Сяньшэн, ты не догадаешься, но меня зовут Аякс.
Сяньшэн, я запутался в своих именах…
Сяньшэн, я…После Золотой палаты Тарталье ни капли не жаль, что он их сжигает. Царица кидает Чайльда в центр паучьего заговора с бравадой, отчаянием и щенячьим желанием выслужиться, а он обещает ей затопить Ли Юэ к чертям полудохлым, потому что легенды врут и тут никто не ест камни — огорчает как минимум. А потом все говорят, вообще любят много поболтать, и Чжун Ли рассказывает о мифах, и Тарталья верит, и в итоге это все упирается — «есть контракт». Гипотетически. Тарталья тоже врет. Но Тарталье можно.
