зефир обходит бьели-камель семь раз, прежде чем заехать в него на своем вычищенном до лоска мерине. серый в яблоко, он фырчит, стоит только прорысить главные ворота и завернуть на новый круг, словно бы мог что-то понимать. город забыли окунуть в здравый смысл, как в реку забвения, чтобы не пропустить тени забытого прошлого. между развивающими знаменами зефир видит цветастых бабочек — comfort & joy от многоуважаемой госпожи сестрицы. как и всякая толпа нового времени, бьели-камель становится оплотом новой вычурности, увлекается и оказывается уязвим. мерин гарцует на месте, когда ворота родового поместья со скрипом разъезжаются в стороны, приходится удержать его за дубленые кожаные поводья, лишь бы не рванул вперед. магический фамильный перстень жжет указательный палец. зефир забывает это ощущение — быть «дома». длинная уродливая часовня тянется от западной стены змеем-искусителем, прячет у себя под сенью грехи святых марцеллов. звон колоколов по забытым молитвам отражается камертоном от удара по ушам. стоит лишь закрыть глаза и можно радостно притвориться, что все вокруг не сделано из драгоценных камней. гроза растворяется в неисполненных обещаниях. когда зефир доезжает до главных ворот, госпожа сестрица уже стоит на пороге наперевес с умиротворенной улыбкой. если не присматриваться, то едва ли заметно, как дрожат ее пальцы под рукавами бархатного платья, расшитого изумрудами. все здесь пропитано драгоценностью. мама в бреду говорит, что они прекращают добывать сапфиры — слишком похожи на его глаза — смешно так, что кость встает в горле. она однажды съедает целый камень на завтрак. сестра потом плачет три дня подряд, заперевшись в комнате. показательное выступление. зефир говорит матери прямо, опустившись до уровня испуганного взгляда:

«можешь съесть мою руку, хоть по локоть кусай, можешь сплести косички из кишок и размесить легкие с яблоками и корицей, и достать сердце на десерт, можешь сварить из мозгов наваристый бульон — больше меня в тебе все равно не станет».

но это как метать бисер в стену. разумнее она от этого не прикинется, примерив личину лукавого, слова отскакивают от ее воспаленного черепа в разные стороны, не удержать, даже если сильно постараться. сапфир из толстого кишечника ей потом достает семейный целитель, чтобы не задавал вопросы ему и так переплачивают в два раза.

дожди в мельхоре последние два дня идут беспрерывно уныло. вода заполняет город постепенно. бьели-камель, словно камень, кидают в большую лужу. у зефира не получается увернуться от брызг. сначала он думает о сером мерине в белое яблоко, потом о «ягнятах», мокнущих под ливнем, потом о вымоченных сапогах. подвешенность собственного положения как застрявший между зубов кусочек лимонной цедры. госпожа сестрица просит его о сопровождении на вечер к треллам, зефир думает о казусе — принц, у которого мокрые ноги. ступни жжет, как если бы их опустили в сцеженную кислоту, слишком сыро.

сестра таскает его засохшую кровь в ампуле трижды за год, и трижды святая галатея главного столичного храма церкви являет чудесное чудо: эритроциты прыгают, тромбоциты расклеиваются, кровь разжижается, сестра плачет. двести лет назад, когда чуда не произошло, разъяренный цесеоцерениум одним толчком вогнал ладонь прямиком в межреберье батюшки и полакомился сердцем, еще бьющимся на линии жизни, вместо ужина. святые в тот день, наверное, закрыли глаза. «не случится ничего» — говорит галатея. ее ряса путается между острых коленок, апостольник съезжает к бровям. сестра верит ей, как будто люди научились читать будущее.

действительно ничего не случается — по крайней мере, зефир перестает думать о семи способах похоронить кого-нибудь от скуки, соблюдая все правила погребения вкупе с прочтением молитв усопшего, стоуста, последования, акафиста и десяти псалмов. дожди заканчиваются и бьели-камель перестает тонуть в свой вечной трагедии, вместо ограненных драгоценностей в честь этого на завтрак подают творог с фруктами. зефир смеется громче, чем надо. от скуки он все еще мечтает погрести хотя бы одного, чтобы похоронить чьи-то секреты вместе с теми, которые вьются по потолку часовни у западной стены — станет не так одиноко.

«пообещай, что напишешь мне, когда доберешься», — говорит госпожа сестрица, прекрасно осознавая, что зефир что угодно, но писать ей не будет точно. глаза-алмазы. глаза-бездонная ночь. цезарь харкнул бы в нее за ради смеха и брани.

руки быстрее взгляда: от сгиба локтя до мерцающего пульса, латеральная подкожная, лучевая вены, к угловатым костяшкам, зачем-то облепленным кожей — белые кости красивее, чище. ладонь теплая, притворно-родная. город плачет неделю по этому разговору.

и прежде, чем застоявшийся конь рванет галопом по вылизанному мрамору, зефир кивает обещанием, которое не собирается выполнять. в конце концов, он тоже прекрасно знает, что не отпишется. касается подбородком груди, вычурный знак уважения на потеху немой публике. все аплодируют.

день снова умирает. в стане архонтов душно и пыльно, цезарь смешит их до потери пульса просто чтобы потянуть время и не захлебнуться в песчаных дюнах. мелкодисперсный песок тут циркулирует вместе с воздухом, поднимается от пола до потолка вместе с маревом жары, и зефиру не нравится, как чужая планета кусает его за мокрые пятки, будто желая каждую крупицу его воды. фрирендел молчит, но молчание ему к лицу. чужие мысли можно потрогать, облизать каждую, откусить то, что не нравится. цесеоцерениум узнает его глубоко за оболочкой. он ищет эти места с упоением, целится в них: не прикрытая ничем молочная кожа живота, обнаженная, неиспорченная, сосцевидная область — за копной золотистых волос, родинка на шее, запястья, сухие духи. все чужое.

— брат, — зефир смеется громко, так, что виноград в вазе может полопаться от пульсации. по-другому после ледника не умеет — только чтобы все слышали. руки опять тянутся быстрее, чем взгляд. — юмореска про пески и зарытых там изъеденных скелетов больше не расхожа.

соскол наваждения вцепляется в тело тревогой, навеянной правдой. цесеоцерениум помнит фрирендела бьющимся в негодовании и ненависти в клетке, оставленный отцом и покинутый его новыми игрушкам, помнит отголоски монстра. с каким упоением ломались кости братьев под его зубами. улыбка ласковая для всех, кроме фрирендела: когда он ее видит, он чувствует, что за ней ничего не стоит. кем мы были до всего этого? движение мышц, отрепетированная картина. фрирендел свой, но чужой одновременно. губы ласкает кислое разочарование.

— кто ты? я тебя слышу, но не вижу.

Отредактировано Цесеоцерениум (14.05.24 00:09:43)